Скоро помойка перегниет

Tweet

Дата публикации: 20.05.2012

Количество просмотров: 444

Версия для печати

В двадцать лет ко мне в руки попал роман Венедикта Ерофеева «Москва – Петушки», было это в самом начале 80-х, книжка была запрещённая, издательства YMCA Press, видимо, не раз уже скопированная и переплетённая, перешедшая не через одни руки. Что характерно – дал мне её почитать мой молодой тогда преподаватель, предупредив, что про неё никому не надо говорить, а уж тем более давать почитать, иначе, сама понимаешь, Первый отдел КГБ не дремлет. Прочитать полагалось за ночь, наутро вернуть.

Вот наугад —  цитата из этой замечательной (я всерьёз) книги: «…я дал им почитать «Соловьиный сад», поэму Александра Блока. Там в центре поэмы, если, конечно, отбросить в сторону все эти благоуханные плечи и неозаренные туманы и розовые башни в дымных ризах, там в центре поэмы лирический персонаж, уволенный с работы за пьянку, блядки и прогулы. Я сказал им: «Очень своевременная книга, – сказал, – вы прочтете ее с большой пользой для себя». Что ж? Они прочли. Но, вопреки всему, она сказалась на них удручающе: во всех магазинах враз пропала вся «свежесть» («Свежесть» — это советский одеколон, ЭП)… Где же твоя забота о судьбе твоих народов? Да смотрел ли ты в души этих паразитов, в потемки душ этих паразитов? Диалектика сердца этих четверых мудаков – известна ли тебе? Если б была известна, тебе было б понятнее, что общего у «Соловьиного сада» со «свежестью»…

Это был текст, который мы не изучали в университете, он не был похож ни на что прежде мною читанное. Я жмурилась и кукожилась от ненормативной лексики, щедро рассыпанной по тексту. Некоторых слов я просто не знала, но догадывалась, что они означают что-то неприличное, или табуированное, как говорят филологи (а я была «фиалка с филфака»,© Андрей Вознесенский). Словарный запас моих родителей не включал эту лексику. Хотя к этому времени я уже читала «Гаргантюа и Пантагрюэля» (Франсуа Рабле), труды Михаила Бахтина, посвященные карнавальной культуре, в которой смешиваются «низ» и «верх» человеческого бытия или, точнее, меняются местами в определённые периоды человеческой истории для возрождения нового, для оживления этого самого бытия. Но я не предполагала, что в советской литературе возможно то же самое, что и у Рабле.

Ненормативная (табуированная) лексика – это часть карнавальной культуры, это также знаковая часть иронии как средства, разрушающего излишний пафос. Когда в человеческом обществе становится избыточно много пафоса (серьёзности), он превращается в тормоз развития. И тогда приходит – ирония. Пафос – это цемент; ирония – кислота. Как известно кому из школьного курса химии, кому из рекламы по телевизору, в жизни необходим кислотно-щелочной баланс. В советской реальности было слишком много «цемента» — пафоса: жуткие газеты со статьями-кирпичами, полные напыщенного официоза и серьёзности, с иконостасом деятелей ЦК КПСС (вот попробуйте, расшифруйте эту каббалистическую аббревиатуру!); телевидение – школа – внешкольная жизнь – работа  -  сколько во всём этом было натужно-искусственного и фальшивого! Надо же было с этим цементом как-то разобраться. Вот народ и разбирался: сочинял анекдоты и писал то, что при такой власти не могло быть напечатано, но ходило в списках по рукам любопытных читателей.

Здесь ненормативная лексика (мат) выполняла роль демотиватора, деструктора того, что дОлжно умереть, чтобы родилось новое.  Наконец, ушло тоталитарное, цензурой поддерживаемое давление на свободное выражение мыслей и чувств, что привело к свободному обмену информацией в целом. Да, это было в те самые годы – конец 80-х – начале 90-х, пир свободного сознания, пир знания и самовыражения. Но, видимо, инерция этой свободы была настолько велика, что перехлестнула пределы.

Сейчас, через двадцать лет после этого пиршества, иронии (кислоты) стало много больше, чем это нужно для восстановления жизненно-здорового баланса общественного сознания. Это очевидно. Огромное количество юмористических передач, которые не смешат; шутки, эксплуатирующие исключительно тему «низа» человеческого бытия; ненормативная лексика в публичной речи политиков и других «очень важных персон»; мат в женской речи, в речи подростков, в речи детей… учителей… Всё, кажется, мы приплыли

«Наши матери в шлемах и латах бьются в кровь о железную старость,  Наши дети ругаются матом, нас самих почти не осталось…», — так пелось в песне времен перестройки. Душевный дефолт. Если с табуированной лексики снимается «табу» (запрет), она перестаёт выполнять свою позитивную роль (роль разрушителя того, что отмирает) и начинает точить, как всякая избыточная кислота, живой организм, превращая его в больной.

Но вот непосредственная речь – в социальной сети, которая пока еще не выработала свой этический кодекс (а он нужен, я уверена, ибо мы люди, а не стадо). В ней, как у себя на кухне/в ванной/в спальне, люди не стесняются, вываливая «всё, как есть». Поскольку большая часть пользователей всё же молодые люди, это объяснимо прежде всего с медицинской точки зрения – это гормональная проблема, как прыщи. Хотя… у кого-то проходит, а у кто-то всю жизнь мается . Выплеснуть то, что думаешь и чувствуешь, ощущая болезненный разлад с действительностью… да, это понятно. Вспомните юного Маяковского («Вам ли, любящим баб да блюда, жизнь отдавать в угоду? Да я лучше в баре б**ям буду подавать ананасную воду»); перечитайте великую книжку Сэлинджера «Над пропастью во ржи», почитайте диалоги даже советских мальчиков в книге Виктора Некрасова «Маленькая печальная повесть» — это я навскидку вспомнила. Только вот когда плещешься – то брызги летят во все стороны, даже если ты их не замечаешь. Причём внутри человек остаётся хорошим и чистым, просто ему этот мир – противен, и вот так он высказывает к нему своё отношение.

Простите, я здесь приведу цитату из фейсбуковского разговора (сразу скажу, что автор её мне симпатичен, да и чувства её я вполне разделяю): «Какое-то поколение душеёбов… Любимые словечки: «сранный», «хреновый», и все в таком духе, причем применяться они могут к любым словам, будь то «настроение», «день» или «утро». Все у нас так сложно и запутанно, вечно приходящая, никуда не уходящая депрессия, грустные статусы, мысли, фильмы… Горы стёба, цинизма, и просто говна… Круто быть не в мэйнстриме, круто быть не пафосным, при этом надо очень пафосно его же обсирать… И еще круто страдать, страдать от любви, или от ее остутствия, а строить отношения, выходить замуж, да рожать детей, вы чтоооо, это ж так просто и примитивно, это как все. Ах, да, еще и ванильные сопли, обязательно при этом курить сигарету и пить кофе, под дождем, а если нет дождя, не проблема, в статусе можно написать, что есть. Ну и, конечно, обосрать все подряд. Подковырнуть, стебануться, или просто сиронизировать, еще обязательно сдобрить таким желчным интеллектуальным цинизмом. Не знаю, как бы ни было это банально, но мне действительно приятно узнать, что кто-то победил в соревновании, или обручен с любимым человеком, справляет очередную годовщину, или у кого-то просто выдался хороший день. Приятно посмеяться над хорошим приколом, или с удовольствием посмотреть фильм, что зашэйрил твой друг, в общем действительно хочется, тупо хочется позитива и… пусть его будет больше)». Я ничего не меняла в этой цитате, как и полагается.

Я совершенно согласна с автором, хотя некоторые ненормативные слова не стала бы использовать просто из соображений вкуса, а не ради лингвистического чистоплюйства. Дело в том, что всякая табуированная лексика (мат) слишком сильное речевое оружие, если с ним неправильно обращаться, можно пораниться или разнести в щепки цель вместо того, чтобы достигнуть её. У этих слов есть особая магия (простите мне это затёртое и профанированное слово), а она требует осторожности, знания и – да-да-да – навыка, как ни смешно это звучит. Их нельзя использовать часто, а лучше – редко. Ведь не станете же вы есть горчицу ложками? Вот и эти слова – как горчица или перец-чили. Ну ни один нормальный человек в нормальных условиях, по своему желанию не съест этих приправ больше, чем нужно. А ещё: это – как вино, про которое Омар Хайям писал, что для этого пития есть закон, «считающийся с тем, кто пьёт, когда, и много ли, и с кем».

Вот и для мата – важно попадание в цель, а ситуация для его использования должна быть – предельная, когда, например, человека уже никаким иным словом не назвать. Ну – сам напросился. Если можете сдержаться, заменяете букву, как моя подруга это делает: она вместо *уки говорит «туки», цитируя маленького мальчика, от которого услышала этот вариант (что само по себе достойно озабоченности). Оставить одну букву, добавив многоточие – это тоже не моё открытие, как и прежнее предложение. Но для этого всегда нужно сделать – усилие. Подняться над собой, над минутной, даже очень сильной, эмоцией. Нам трудно сдержаться. Мы люди, мы чувствительны. Но сейчас этого – несдержанного, слишком «свободного» самовыражения, этой «нигилятины» стало слишком много. Это уже похоже на помойку. Друзья мои, это уже, простите, не то амбрэ, с каким на приём к королеве…

Но вот эта записочка на ФБ, которую я процитировала… Она представляется мне свидетельством того, что предел, который мы скоро перейдём, близок. И скоро – помойка перегниёт, а на ней вырастет новая традиция, новая мода, если хотите: станет немодно – материться, станет престижно – говорить чисто, ясно, грамотно. И я не про «ванильные сопли», я про чистую, как родниковая вода – речь. Кстати, в роднике, в его кристальной воде, бывают травинки и сосновые иголки, песок и засохший лист, жучки всякие и корешки… Но она – живая, потому что в истоке она чиста. Мат не умрёт, как не исчезнут жучки-червячки, что помогают перерабатывать перегной. У него просто есть своё место. Давайте поможем вернуть его туда. И тогда в нашей жизни, поверьте, появится больше позитива, ибо человек есть не только то, что он ест, но и то, что и как он говорит. И это не моё открытие.

Элеонора Прояева